Итак, мы собрались, чтобы помянуть Сергея Александровича Есенина, которому завтра исполняется сто лет. А примерно через три месяца отметим 70-летие со дня его ухода. Он ушел в том возрасте, когда многие великие только начинали дышать в полную грудь, ушел в расцвете таланта и в полной немощи физической оболочки. Стихи последних лет его жизни становились с каждым месяцем хрустальнее и звонче, тогда как ясные глаза поэта катастрофически тускнели, мешки под ними делались больше, а знаменитые золотые кудри посерели, как осеннее жнивье. Он сжег себя на костре пьянства, эмоциональной распущенности, на костре несоответствия поэтических идеалов и реальной жизни.


Я похабничал, я скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.


Но его сожгла также огромная, всепоглощающая любовь к родине. Не было и нет до сих пор у нас поэта, в котором чувство любви к родной земле пульсировало бы так всенаполненно, как у Есенина. Эта гулкая удаль "розового коня", ограненная почти религиозной нежностью, эта без единого пятнышка неподдельность, окольцованная безошибочным поэтическим вкусом, обеспечили молодому человеку, по нынешним меркам мальчишке, почетное место в пантеоне самых великих сынов Отечества. Но что пантеон! Души, подобные есенинской, находятся не в усыпальнице, они - живое наше небо, небесная Россия, пронизывающие каждую клетку России земной.

Есенин, как и Пушкин, - не просто поэт. Он - пророк. Он чувствовал и знал это.


Я вам не кенар, я поэт
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в душе моей прозрений дивных свет.


П.И. Чагин вспоминает: "Как-то в сентябре 1925 года на даче перед отъездом в Москву я увидел его склонившим свою золотую голову над желобом, через который текла в водоем, сверкая на южном солнце, чистая прозрачная вода.

"Смотри, до чего же ржавый желоб! - воскликнул он. И приблизившись ко мне, добавил: - Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода даже почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин - кастальская".

Кастальская - значит божественная. В наше время обновления земли и неба способность ощущать себя желобом, по которому течет божественная энергия, открывается каждому. И столь же величественна, столь же неотложна задача привести в соответствие наши желоба с чистотой и красотой Кастальского родника. Внутренний разлад - источник, питавший многих гениев, уходит под землю. А она, изменившаяся, выносит на поверхность властную необходимость пушкинской гармонии ума и сердца. Вспомним, Гоголь видел в Пушкине человека XXI века. Есенин обладал, может быть, всеми пушкинскими качествами, кроме одного - слишком велико было несоответствие между тем, как он писал и как жил. Речь идет, конечно, о несоответствии трагическом, не лицемерном, которым болеет чернь. Есенинская болезнь тоже была божественной. Думаю, иероглиф Есенина нами далеко не разгадан. Гораздо старательнее расшифровываются словесные ребусы Велимира Хлебникова и Бориса Пастернака. Учивший как делать стихи Маяковский писал о Есенине: "Умер звонкий забулдыга-подмастерье". Если убрать "забулдыгу", в заявлении Маяковского больше самохарактеристики "агитатора, горлана, главаря", ибо все его блестящие словесные эксперименты в конце концов лишь строительные леса подлинной поэзии. Тот же Пастернак стыдился многих ранних своих стихов, не однажды переделывал их для последующих публикаций и пришел в итоге к пушкинско-есенинской простоте. Есенин на втором десятке жизни тоже экспериментировал со словом, печать таких занятий лежит на стихах 1915-18 гг. Но свою "школу" прошел быстро. О поэтических опытах современников говорил А.К. Воронскому: "Знаем мы все эти штуки. Они думают, что... формальные приемы и ухищрения нам неизвестны. Не меньше их понимаем и в свое время обучились достаточно всему этому. Писать надобно как можно проще. Это труднее".

Есенин двадцатых годов минимумом средств, даже тривиальных, мог создать самые свежие поэтические образы. Химию стиха заменила алхимия, где мастерства не видно, оно растворено как соль в воде. Но это к слову. Рассуждать о поэтическом мастерстве сегодня не время, так же как предаваться биографическим ретроспекциям. Мы устали от временных истин и обилия ненадежных пророков. И возвращаемся к Есенину, потому что его истины оказались долговечнее. Позволю себе перефразировать известные стихи:



Коль тебя страны заботит участь,
Ты о ней Есенина спроси.
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.


Пожалуй даже, нам живется лучше, чем во времена есенинские. Но не оттого, что в лучшую сторону изменились политики. Наоборот, они стали бессовестнее и циничнее. Изменились мы сами. И начинаем понемногу вслушиваться в зовы Родины, а не в зазывания политических сирен. Этому научил нас Есенин. Его интуитивные упования на Россию становятся всеобщими чаяниями. Даже те, кто до сих пор ничего не понял, видят в необъятных сырьевых источниках нашей родины возможность дольше продержаться на волнах наступившего Апокалипсиса.

Интересно, что перспективы Сибири, на которую с таким вожделением взирает ныне Америка, Есенин разглядел еще в 1922 году.


Чем больше гляжу я на снежную ширь,
Тем думаю все упорнее:
Черт возьми!
Да ведь наша Сибирь
Богаче, чем желтая Калифорния.
С этими запасами руды
Нам не страшна никакая
Мировая блокада.
Только работай! Только трудись!
И в республике будет,
Что кому надо.


А что же Америка?


Если хочешь здесь душу выржать,
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она - мировая биржа,
Вот они - подлецы всех стран.
От еврея и до китайца
Проходимец и джентльмен:
Все в единой графе считаются
Одинаково - бизнесмен.


Впрочем, подобные откровения не так уж неожиданны для молодой советской поэзии 20-х годов. Но рядом с ними у Есенина нечто шокирующе-опасное.


А когда-то, когда-то...
Веселым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришел в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
Я верил... я горел...
Я шел с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются,
Все сонмы народов,
И рас и племен.
Пустая забава!
Одни разговоры!
Ну что же?
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики, те же воры
И вместе с революцией
Всех взяли в плен.


Эти монологи из "Страны негодяев" звучат в устах разных ее персонажей, и в каждом отчетливо слышится голос самого Есенина. В каждом, кроме Чекистова. В такую обочину Есенина не заносило никогда.

Полифония - всегда признак большого художника. Поэтому Есенин в большей степени советский, чем знаменитые в свое время поэты "Кузницы", чем Демьян Бедный, Уткин, Багрицкий, чем даже "лучший и талантливейший" Маяковский, "сознательно поставивший свое перо в услужение советской власти". У Есенина была другая позиция:



Приемлю все,
Как есть - все принимаю,
Готов идти по выбитым следам,
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.


Маяковский в стихотворении "Сергей Есенин" иронизировал: "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки". Сам умер от скуки. Юрий Анненков, эмигрант-художник, описывает, как он встретился с Маяковским в 1929 году в Ницце.

"Маяковский спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву? Я ответил, что об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

- А я возвращаюсь... так как перестал уже быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

- Теперь я чиновник.

Служанка, испуганная рыданиями, подбежала:

- Что такое? Что случилось?

Маяковский обернулся к ней и, жестко улыбнувшись, ответил по-русски:

Ничего, ничего... Я просто подавился косточкой".

Есенин подобную ситуацию описал стихами:


- Ничего, я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет...



Зажило в посмертной есенинской судьбе действительно все, а советская косточка в поэтическом горле Маяковского торчит до сих пор. Не примите эти мои и последующие сопоставления Есенина и Маяковского как попытку продлить земную вражду двух больших людей в историю литературы. В ней они прочно утвердились оба, если не равномощно, то, по крайней мере, по трагедийной честности самовыражения. А еще как два ярких полюса, где плюс - Есенин, а минус - все-таки Маяковский. Не дело художника слишком пристрастно лезть в политику, тем более служить властям, пускай и не за страх, а за совесть. Искусство - враг верноподданничества, именно неуступчивые художники всегда ближе к Истине, чем конформисты, хотя Маяковский был конформистом особого рода. Да, наивный, мучившийся от непонимания, "куда несет нас рок событий", Есенин, с его незыблемой верой в вечность Руси, оказался проницательней поверивших в вечную мудрость "скучных строк" Карла Маркса.

Он объездил добрую часть Европы и Америку, не удостоив их почти ни одной поэтической строки. Принято считать, что ярый русофил Есенин только поносил Запад. Это верно лишь отчасти. У Есенина не было "нутряной" клюевской ненависти к Европе и такой же влюбленности в благочестивую деревенскую Русь. В статье "Железный Миргород", наряду с оценкой американцев как народа примитивного, в котором "владычество доллара съело все стремление к каким-либо сложным вопросам", Есенин восторгается индустриальной мощью Америки. "Когда все это видишь и слышишь, невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят в деда с бородой и уповают на его милость". Оказавшись вместе с Айседорой Дункан в каюте океанского лайнера с его немыслимым для России комфортом, поэт восклицает:

"Вспомнил про нашу деревню, где чуть ли ни у каждого мужика спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех, цепляющихся за Русь как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нашу Россию".

Конечно, Есенин был человеком настроения, и не каждое его высказывание выражало глубинные тяготения души. Тем не менее, многие стихи подтверждают вполне советские корни есенинского патриотизма.


Полевая Россия, довольно
Волочиться с сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам, и тополям.


Нет никаких оснований представлять Есенина этаким славянско-крестьянским сладкопевцем, "в красной рубашоночке хорошенький такой". От рубашоночки и сапог отрекся, кажется, в 1918-м. Умел картинно носить английский костюм и лакированные штиблеты. Даже цилиндр на голову водрузил. Хотя пояснил:


Я хожу в цилиндре не для женщин,
С глупой страстью сердце жить не в силе. -
В нем приятней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.


Эпатаж, демонстративная маска - распространенное явление в литературе начала века. Для большинства современников Есенина они - средство обратить на себя внимание. У него же - камуфляж прикрывал очень ранимую и любящую душу. Другу юности Григорию Панфилову семнадцатилетний Есенин писал:

"Да, Гриша, люби и жалей людей, и преступников, и лжецов, и страдальцев, и праведников. Ты мог и можешь быть каждым из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обезоруживай ласкою жизненные болезни людей... Все люди - одна душа". С трудом, с муками, душевным разладом поэт пронес свое кредо через всю жизнь. Нежное чувство любви ко всему живому - этот буддийско-христианский свет изливался из него в равной степени на березы, лошадей, собак, женщин... "Уж и береза! Чудная... А груди... Таких грудей у женщин не найдешь". "Каждому здесь кобелю на шею я готов надеть мой лучший галстук". Признание в любви собаке Качалова не уступает по лирической силе чувствам к той, от которой "заметался пожар голубой". А в стихотворении "Сукин сын" женщина и собака слились в одном поэтическом образе. Не могу удержаться, чтобы не прочесть стихотворение.


Снова выплыли годы из мрака
И шумят, как ромашковый луг.
Мне припомнилась нынче собака,
Что была моей юности друг.
Нынче юность моя отшумела,
Как подгнивший под окнами клен.
Но припомнил я девушку в белом,
Для которой был пес почтальон.
Не у всякого есть свой близкий,
Но она мне как песня была,
Потому что мои записки
Из ошейника пса не брала.
Никогда она их не читала,
И мой почерк ей был незнаком.
Но о чем-то подолгу мечтала
У калины за желтым прудом.
Я страдал... Я хотел ответа...
Не дождался... уехал... И вот
Через годы известным поэтом
Снова здесь, у родимых ворот.
Та собака давно околела,
Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
С лаем ливисто-ошалелым
Меня встрел молодой ее сын.
Мать честная! И как же схожи!
Снова выплыла боль души.
С этой болью я будто моложе,
И хоть снова записки пиши.
Рад послушать я песню былую.
Но не лай ты! Не лай! Не лай!
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И как друга введу тебя в дом...
Да, мне нравилась девушка в белом,
А теперь я люблю в голубом.


Интересно, что А.П. Чехов в письмах называл жену "моя собака".

Стихам Есенина можно верить на 200 процентов, если разделить цифру между прошлым и будущим. Я долго сомневался в справедливости слов: "От Москвы по парижскую рвань мое имя наводит ужас как заборная громкая брань". Слова казались не более чем поэтической бравадой - кому уж так мог быть известен Есенин в Париже: и был там недолго, и находился в тени Айседоры Дункан? И что же? Недавно узнал, что по возвращении четы Есенин-Дункан из Америки в Европу - их не хотели селить ни в одном парижском отеле: слишком свеж был шум от предшествующих скандалов, когда Есенин напивался и колотил свою знаменитую спутницу. Долетела до Парижа и молва о скандалах, которые закатывал Есенин в Нью-Йорке. Так что мог бы с полным правом написать: "От Москвы по нью-йоркскую рвань..."

А все воспоминания о поэте следует воспринимать с долей скепсиса, даже если слова поэта цитировали вполне добросовестно. Приводят такой разговор Есенина с друзьями.

- Сколько у тебя было женщин?

- Триста! - без запинки выпалил Есенин. Явно метил в Пушкина, к которому не скрывал ревности.

- Ну, уж и триста... - засомневался кто-то.

- Ну, тридцать, - с запинкой произнес поэт.

- Такая цифра ближе к истине, и то многовато...

Есенин, смутившись, молча махнул рукой.

О крестьянах отзывался весьма сдержанно. Бениславская вспоминает его слова: "Не люблю крестьян... В этом мире им на все наплевать... Я их хорошо знаю - каждый только о своем кармане думает". Примерно также характеризовал всех своих родственников. Воспоминания Бениславской подтверждают строки из "Анны Снегиной".


Фефела, родимый, касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных "катек"
Он даст себя выдрать кнутом.



Или:


Как мало надо этим брадачам,
Чья жизнь в сплошном картофеле и хлебе.


Рядом нежнейшие стихи о старушке "в старомодном ветхом шушуне". Есенинские противоречия не раздражают и не смущают, они как смена ритмов в природе. Была осень, где:


Облезлый клен
Своей верхушкой черной
Гнусавит хрипло в небо о былом...
Какой он клен?
Он просто столб позорный,
На нем бы вешать
Иль отдать на слом.



Но приходит весна и...



Припадок кончен, грусть в опале,
Приемлю жизнь как первый сон.
Вчера прочел я в "Капитале",
Что у поэтов свой закон.


Где он вычитал в "Капитале" этот закон, разве что по-своему интерпретировал формулу "деньги-стихи-деньги", которых ему всегда не хватало? Впрочем, он умел посмеяться не только над скукой огромной книги, но и над собственным ужасом перед непонятным ему ее смыслом. В самых отчаянных стихах Есенина присутствует улыбка, самые мрачные строки из "Москвы кабацкой", из "Черного человека" не оставляют нас в состоянии безысходности. Цемент, связавший поэзию Есенина с его нескладной жизнью, был поистине наивысшей марки. Даже предчувствие скорого расставания с землей рождало музыкальное смирение.



Все мы, все мы в этом мире тленны.
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.


Как такое перевести на английский или на французский? Но переводят. Переводят те, кто хорошо знает русский, и кого не могут не заворожить подобные пленительные ноктюрны, все эти спонтанные "ем", "ен", "ом", "ан", "ал".

Недавно один из московских журналов напечатал переписку Максимилиана Волошина с матерью последней жены Есенина С.А.Толстой. Толстая-мать жаловалась, что покойный поэт довел ее дочь своими дикими выходками до нервного истощения. Напившись даже... бил графиню как мужичку. Волошин, успокаивая старушку, отвечал: "Чего же ждать от человека, не отличающегося ни умом, ни тактом?".

Легенда о малокультурном и не слишком умном Есенине не первый год плавает в литературоведении. Некоторые "специалисты" вообще готовы вычеркнуть поэта из серебряного века русской поэзии - слишком "советский" и не слишком интеллектуал. Так в свое время Уинстон Черчилль брезгливо недоумевал по поводу всеобщего пиетета перед Ганди. В глазах английского лорда Махатма был не более чем фигляр в набедренной повязке.

Конечно, Есенин не ладил с правилами хорошего тона, а если напивался, то говорить не приходится... В "Исповеди хулигана" куражился: "Мне сегодня хочется очень из окошка луну ... обмочить". В оригинале сказано словцо покруче, но я пощажу в юбилейный вечер аудиторию. С луной поэту справиться не удалось, зато помещения многих милицейских отделений Москвы заменили Есенину ночное светило. И вместе с тем гений, пророк... Как понимать? Как и всю послереволюционную Россию, где культура съехала из барских особняков в коммуналки. Поубавилось позолоты, но не внутренней силы. Слова "поэт милостью Божией" относятся к Есенину как, может быть, ни к кому другому. Только что приехавшая в Россию и почти не говорившая по-русски Айседора Дункан, впервые встретившись с ним, долго глядела на него и неожиданно для всех изрекла по-русски: "За-ла-тая га-ла-ва". В другой раз танцовщица, уже немного освоившая русский язык, положила руку на грудь Есенину и произнесла: "Здесь у него Христос. А здесь, - постучала по лбу поэта, - дьявол".

Он и был падшим ангелом. Но не потому, что провинился перед Богом. Он пал на землю сознательно, чтобы послужить людям. Это не литературный образ, но реальность. Если хотите - суперреальность. Я принадлежу к людям, абсолютно убежденным в космическом принципе реинкарнации, то есть я верю в идею бессмертия человека через вечные кочевья его духа из тела в тело. Е.И.Рерих, изложившая современным языком древние законы реинкарнации, как-то заметила: "Светлые духи, воплощаясь на земле, как в аду, вынуждены завернуться иногда в грязный плащ, чтобы хоть искры долетели". Эта мысль, мне кажется, проясняет есенинский феномен.

Когда вглядываешься в фотографию юного поэта, читаешь его ранние стихи, где четко легла печать христианства, невольно приходит мысль о предшествующем воплощении этой индивидуальности в теле православного монаха. Он собрал огромную духовную мощь, чистоту и любовь к Родине, чтобы затем щедро выплеснуть их в темную пену послереволюционной России. Именно тогда, когда страна больше всего нуждалась в чистоте и в любви. Известно, что монаха в келье очень донимают "воздушные" бесы. А каково монаху в миру, когда на него наваливаются толпы бесов воплощенных?

Есенин был среди немногих, может быть, в своем роде единственным, кто удержал нас от скатывания в яму безнационалия. В двадцатые годы, когда нам настойчиво примеривали интернациональный намордник, русский голос поэта чаровал даже такого свирепого адепта интернационализма, каким был Лев Троцкий. Между прочим, из "горячих" газетно-журнальных откликов на смерть Есенина самый проникновенный принадлежит Троцкому. "Он (Есенин) ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом... Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но надо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунаносной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в которое родился, прикрывался, - но не прикрылся..."

Эти слова о Есенине написал человек, который готовился всю страну загнать в трудовые армии. Что же все это значит? Мне кажется, только одно - смиренная есенинская нежность сияла людям из будущего, того будущего, которое властно манит всех нас независимо от партий, национальности, имущественного положения. Была бы жива душа.

Сохранились воспоминания о есенинских поэтических вечерах за границей. Есенин на такие встречи порой являлся пьяным, крыл своих слушателей матом. Бывало, его готовились побить, но когда он начинал читать стихи, - это было подобно эффекту флейты в руках индийского факира: кобры теряли агрессивность и зачарованно слушали волшебную музыку.


Несказанное, синее, нежное...
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя - поле безбрежное -
Дышит запахом поля и роз.
Я утих. Годы сделали дело.
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом, накопытили
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли, дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный проложенный путь.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было.
Только жаль на тридцатом году -
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава...
Эх, ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!


Покоряющая сила этих строк не может не звенеть в каждом живом сердце, даже в сердцах тех, кто "пылил" и "копытил" в есенинское время и продолжает это делать теперь.